Зарина Цирихова, 24 года (на фотографии справа):
Мы с сестрой, как и все, 1 сентября пошли в школу.Сейчас я понимаю, что тогда даже в воздухе все предвещало беду. Какая-то тишина на душе, мама как-то тревожно себя вела, то есть интуиция подсказывала. 1 сентября вообще не хотелось идти в школу, хотя я очень люблю праздники. Пришли мы на линейку, линейка чуть раньше началась, чтобы в жару мы не стояли. Обратили внимание на то, что в школе как-то было грязно, обычно у нас чисто после ремонта, а тут грязно, занавеси не висят. Мы спустились на линейку и услышали выстрелы. До последнего я думала, что фильм снимают. Стала искать, где. Потом, думаю, наверное, шары в небо пускают. Потом, когда появились террористы, я не восприняла. Я видела все, я видела этих людей, но поверить в это не могла. Поэтому так застопорилась и думаю: что дальше, как? Неужели это на самом деле, неужели это с нами?
Он ему выстрелил в висок. У того сразу закатились глаза.
Их было сначала человек десять, затем все больше становилось. Они были все бородатые, в очках, с автоматами. Бежали на нас. Конечно, был страх. Я сначала выбежала со школы, мне как-то удалось это сделать. Но потом вспомнила, что Розита там, я вернулась. Нас стали загонять в спортзал. Они развесили в виде гирлянд бомбы: по бокам, дорожка из бомб, над нами висели бомбы, на кольцах бомбы были, ящики тротиловые стояли. Запомнила очень хорошо момент, когда увидела, как выглядит смерть. Когда нас стали загонять, моего одноклассника отец - большой очень, он был с нами, его сын один со мной учился и еще у него был старший сын. Он начал нас всех успокаивать: «Успокойтесь, пожалуйста, все будет хорошо». К нему подошел террорист, схватил его за шею и поставил на колени, тогда они только ростом сравнялись. Схватил и говорит: «Если вы сейчас не закроете свои рты, я его убью». А мы никогда не видели, перед нами никогда не убивали, мы не видели войну. Мы стали друг друга успокаивать. Но это террориста не остановило, он ему выстрелил в висок. У того сразу закатились глаза, он рухнул. Вместо того, чтобы его вынести, его занесли вглубь зала, чтобы мы видели, как кровь растекается. Мы смотрели, он лежал прямо передо мной. Помню хорошо, когда нам сказали: надо вытереть кровь. Вытянули его сыновей, чтобы именно они вытерли кровь. Я помню, он снял с себя рубашку, трет кровь и плачет. Ему было так плохо. Человек повзрослел буквально за два часа, такой был взгляд. К сожалению, из них никто не выжил. Два брата и отец погибли.
Если я приду домой, буду рассказывать, что мы были в заложниках, кто мне поверит?
Естественно, я переживала, думала, что меня дома нет, что я буду говорить, где я? Об этом же никто не знает. Я тогда училась в 8 классе, я именно так рассуждала: даже если я приду домой, буду рассказывать, что мы были в заложниках, кто мне поверит? Такое не бывает, что детей берут в заложники. Если я маме скажу, она же мне не поверит. На третий день уже было абсолютно все равно, как будет, лишь бы побыстрее все закончилось, лишь бы побыстрее не быть в этой обстановке, не ощущать это все, не видеть страдания близких людей.
Ее сестра на второй день умерла, у нее был сахарный диабет
Среди нас в первый же день мужчин расстреляли. Их поставили, увели, мы поняли, что мы их видим в последний раз. Среди нас были трупы. Юлия Рудик у меня была одноклассница, ее сестра на второй день умерла, у нее был сахарный диабет. Ее не выпускали. Трупы были среди нас, этот запах, запах мочи, запах всего, духота. Постоянная стрельба в потолок, постоянные крики. Они могли кого-то ударить, прикладом. Мы были в напряжении, потому что понимали, что в любой момент мы можем просто взлететь на воздух. И вот эти три дня сидеть в этом стрессе, ждать неизвестно какого исхода. Было уже все равно. Безумно хотелось пить.
Когда случился штурм, видно было по террористам, что они не были готовы к этому. Мне кажется, они надеялись, что власти сделают так, как им надо, и каким-то чудом сложится коридор, и они уйдут. Когда случился взрыв, была растерянность, был шум, контузия. Люди, туман. Я не помню, как я вылезла оттуда. Я помню, что после второго взрыва убежала. Передо мной лежала мать с ребенком, ребенок был мертвый. Она ко мне подползает, толкает: «Пойдем». Я ее не знаю, даже не помню, какая-то женщина. Но сам факт, что она оставила ребенка. Я оставила свою родную сестру, я себя за это корю, но я могу найти себе оправдание — это человеческий фактор, страх, он мне не давал соображать. Когда я убегала, я помню, мне Розита сказала: «Зарина, не оставляй меня». Я это услышала после того, как вылезла, до меня дошло, что она мне сказала. Полезла обратно. Я помню, что я очень сильно ударилась, потеряла сознание. Потом как-то меня на носилках вынесли. Я считаю, что это действительно чудо, что мы с сестрой выжили, да, у нас травмы, у сестры пулевое ранение, у меня в голове осколки, мы плохо слышим.
Я не понимала: неужели маленькая школа, полторы тысячи людей, и целый мир, и никто ничего не может сделать?
Вроде прошло 10 лет, но теракт оставил свои последствия. Казалось бы, жизнь продолжается, а все равно жизнь разделилась на до и после. Самое обидное, что до сих пор не знаем правды, что в принципе эта правда по большому счету кроме пострадавших уже никому не нужна. Обидно, что за какие-то ошибки наших политиков просто расплатились детьми. Вообще, когда я была в больнице, я к себе никого не подпускала, даже маму. Я не понимала: маленькая школа, полторы тысячи людей, и целый мир, и никто ничего не может сделать? Я не знаю точно, какие там требования были выдвинуты, вроде — четыре президента, вывести войска из Чечни. Я не знаю, как там что происходило, но было ощущение, будто нас предали. Вопрос: почему мы, за что, почему дети? Ведь у нас все было впереди, мы по сути начинали жить, никому ничего плохого не сделали. Почему Беслан? По сей день, мне уже 24 года, тогда мне было 14 лет, чувствуешь на себе какую-то ответственность. Ты понимаешь, что ты, наверное, особенная в чем-то, ты не просто оттуда вышла. Видимо, Господь так захотел, что у тебя есть на земле миссия какая-то, что ты должна, на тебе лежит ответственность перед многими. Почему я ушла оттуда живой, почему моя сестра? Ты живешь, и ты живешь с мыслью о том, что вместо тебя мог быть другой.
Никто ни от чего не застрахован.
Дети героически себя там вели. Мы сразу все повзрослели. Мы как-то очень там друг друга поддерживали, на самом деле как одна семья сплотились там. Даже многие взрослые себя так достойно не вели, как дети. Видимо, взрослые понимали все в силу своей взрослости, мудрости, а мы, дети, воспринимали это все, наверное, через розовые очки. Я знаю точно, что после этих трех дней мы стали абсолютно другими людьми. После этого я стала в церковь ходить, я стала верить в Бога, я стала задумываться о чем-то намного серьезнее. Я понимаю, что все временно и никто не знает, что будет завтра. Никто ни от чего не застрахован. Знаю точно, что мы не защищены в нашем государстве. Очень бы хотелось верить, что на Беслане закончились теракты, по крайней мере, тогда хотелось верить, себя успокаивала: пускай мы, моя школа, соседи, люди Беслана весь удар, который предстоит России, приняли на себя. Как время показало, после этого были еще взрывы в метро, еще какие-то, война в Цхинвали. Не прекратилось после этого ничего.
Мои одноклассники любимые часто мне приходят во сне
Мы все часто это вспоминаем. Когда ты встречаешь человека, который с тобой три дня сидел в заложниках, для тебя это родной человек. У меня есть моя семья и есть люди, которые, может быть я с ними некоторыми лично не знакома, но я их вижу, я очень хорошо всех людей запомнила. Все по-разному это пережили. Мне повезло, по большому счету, у меня из семьи никто не умер, но у меня погибло очень много знакомых, мои одноклассники любимые, которые часто, кстати, мне приходят во сне.
Амина Качмазова, 17 лет:
Я пошла в школу с двумя подругами, Алиной и Лялей Кетовыми, они обе погибли. Они были старше меня на 7 лет, они пошли в свой класс, я в своей. Дальше вы знаете, взрывы. Я была маленького роста, я была почти в самом конце, то есть была близко к выходу из школы. Если бы я сообразила, я имела бы возможность убежать, когда началось это все. Но я была маленькая, я не могла тпонять. Я даже не знала, что такое взрывы, никогда об этом раньше не слышала. Потом боевики выбежали, кричали, началась паника, и они начали нас гнать в спортзал. Я сначала с потоком людей забежала в котельную — это рядом со спортзалом и там начала кричать, визжать. Одна старшеклассница начала меня утешать, прижала к себе и начала мне говорить: успокойся, все будет хорошо. Потом обнаружили, что мы спрятались в котельной, нас начали выгонять оттуда и говорить, чтобы мы пошли в спортзал. Некоторые смогли спрятаться в каких-то уголочках, через два часа они просто вылезли через окно и оказались на свободе. Я побежала в спортзал, нас всех туда загнали, говорили, чтобы мы не шумели, не кричали. Были по одной стороне люди, по другой, а между людьми был коридор, он назывался «живой коридор», по этому коридору ходили террористы, говорили: выкидывайте свои телефоны. Они это все брали и просто ломали.
Ты снимаешь с себя майку, ее мочишь под краном, она напитывается водой, приносишь человеку и он ее высасывает.
Конечно, была паника, никто не успокаивался. Они сказали: если вы сейчас не успокоитесь, мы застрелим этого мужчину. Они показывают на мужчину. Его застрелили, тогда, конечно, все замолчали, поняли, что эти люди реально готовы убить, и они пришли затем, чтобы убивать. На второй день они раздавали воду самым маленьким, тем, кому 6 лет, до 6 лет. Я маленького роста была, я сказала, что мне 6 лет, и они мне дали воду. Я обманула их. Есть вообще не хотелось, хотелось только воды. Нас пускали в туалет. Там, кто мог, они пили из раковины, из умывальников воду, кому это удавалось, потому что все равно террористы смотрели даже там. Кто-то приносил тем, которые не могли встать, ты снимаешь с себя майку, ее мочишь под краном, она напитывается водой, приносишь человеку и он просто ее высасывает. Все снимали с себя одежду, потому что было очень жарко, было душно от того, что тысяча с чем-то человек. Обувь моя тоже была, не знаю, где - у меня были новые туфли очень красивые, я их не нашла. А потом ночью со 2 на 3 сентября пошел дождь на улице. Конечно, все хотели пить, дождь шел. Мне было так жалко, потому что вода пропадала зря. Я плакала, я хотела на улицу, чтобы попить воды, постоять хотя бы 5 минут и потом зайти обратно. Во вторую ночь мне приснился сон, мы спали иногда ночью, когда удавалось, мне приснился сон, что там моя сестра была родная. Я встала и начала кричать: «Аида, Аида». Меня кто-то успокоил. Это, конечно, мне рассказывали, я этого не помню. Меня кто-то начал успокаивать, потому что они могли меня убить.
Женщина, которая меня спасла, она спутала меня со своей дочерью, как потом она сама говорила, она подумала, что я ее дочь, которая умерла там же.
На третий день вообще не пускали ни в туалет, ни капельки воды, ничего. Уже было понятно, что что-то случится. Наша классная была очень героической. Когда она думала, что начнется штурм, выстрелы, она говорила: «Залезайте за мою спину, я вас прикрою». Я не помню, когда начались взрывы, меня, наверное, оглушило волной взрывной. У меня звука вообще не было, я ничего не слышала. В моей памяти это так: никто никуда не бежит, люди лежат мертвые. Я бегу в одну сторону, потом в другую сторону, когда я бегу уже третий раз, я вижу, что идет женщина, она меня зовет: «Иди сюда». Я к ней подхожу, она берет меня за руку, с другой стороны была еще одна девочка, и мы бежим. Потом, как оказалось позже, эта женщина, которая меня спасла, она спутала меня со своей дочерью, как потом она сама говорила, она подумала, что я ее дочь, которая умерла там же. Потом мы пришли в столовую, а потом мы увидели большой чан с водой, все, я уже ничего не помню, я туда чуть не нырнула. Я начала пить. Туда закинули гранату. Спецназовец русский на эту гранату лег, чтобы она взорвалась, мы не не пострадали. Он, конечно, умер, герой России. Потом, когда нас вытаскивали оттуда, там такие высокие окна, а я не доставала, меня все толкают — ну давай, вылезай, а я не могу, я не достаю. Я помню, это было так долго, на меня все смотрели с ненавистью. Потом нас передавали как по цепочке от спецназовца к спецназовцу. Последний человек, которого я помню, меня передали мужчине, у него была белая майка, не спецназ, просто осетин-доброволец. Я его не смогла потом найти нигде. Это последнее, что я помню. Потом я, наверное, потеряла сознание. Я помню, я уже в Москве очнулась через три дня.
Я хорошо все перенесла. Я такая эмоциональная, я не закрытая в себе. Когда ты говоришь, легче становится. Нужно говорить об этом и все. Наверное, мой секрет счастья, успеха. Люди, которые закрываются, им больно бывает раскрываться. И когда спросишь случайно не то, они начинают рыдать. Конечно, эмоционально и психически это очень повлияло. Бум, и ты испугался. Я не люблю бомбочки на Новый год, ненавижу. Это не весело, когда мальчики зажигают бомбочки и кидают в ноги — это ужасно. Я ненавижу эти бомбочки, этих мальчиков. Фейерверки тоже не очень люблю, мне кажется, это дорого и некрасиво. Это неоправданные затраты. Лучше помочь бездомным или накормить собаку.
Мы отличаемся, потому что мы смотрели в глаза смерти, как говорят.
Нам очень помогали, я имею в виду и материальную помощь, и нематериальную. У меня до сих пор есть папки с рисунками детей, с открытками, которые мне присылали. Нас приглашали везде, всегда везде хорошо принимали. Я стараюсь тоже отплачивать добром. Какие-то если ситуации бывают, где нужна моя помощь, я, конечно, вспоминаю все то добро и делаю, что в моих силах. Мы отличаемся, потому что мы смотрели в глаза смерти, как говорят. Когда это происходит, ты понимаешь, что жизнь — это самое главное. Жизнь — это чудо. И жизнь надо использовать и тратить с умом. Мне нравиться общаться с людьми "нетерактниками", которые не были в теракте. Когда я пошла в университет, у меня началось общение с обычными нормальными людьми. Я сначала была закрытая, не подпускала к себе никого, а потом как-то стало лучше. Я влилась в их коллектив, но все равно есть тоненькая невидимая черта. Мы разные. Я учусь у них, они учатся у меня. "Нетерактники" — в Беслане это слово очень популярное, "терактник", "нетерактник".
Лена Гаитова, 22 года (на фотографии - слева):
31 августа мне снился сон, что у нас дома кровать, напротив кровати стоит большой шкаф с зеркалом. Я лежу, прячусь за этой кроватью, вижу — у нас во всех углах сидят дети. Ко мне близко подходят люди с оружием бородатые. Я лежу, закрыла глаза: хоть бы они меня не увидели. Получается, что в любом случае увидят, так зеркало напротив. Хоть бы они меня не увидели, хоть бы не увидели. Только они к краю подошли, меня разбудили: иди в школу, уже пора. И утром мы пошли в школу. По дороге было все нормально. За школой есть магазинчик, мы думали пойти воды купить в магазине. Я говорила: нет, мы опоздаем тогда на линейку. В итоге мы не пошли, и получилось, что мы попали туда.
Мама сидит на диване с фотографией большой и говорит: «Это все, что от него осталось»
Были моменты, когда они начали издеваться над нами: сидите, держите руки наверху. Так прошел первый день. Первый день они были очень насторожены, как будто чего-то опасались, ждали чего-то. А потом более спокойные были. На второй день начали выпускать, все выходили, говорили, что мы идем в туалет, на самом деле искали воду, где попить можно. Мы находили листочки от цветов и ели их, чтобы утолить жажду. Выносили из класса книги, чтобы как-то на себя махать, раздать в спортзале всем. Третий день смутно помню. Когда прогремел взрыв, я просто встала, посмотрела в окно, вижу — мальчик бежит. Я не знаю, о чем я думала, я села обратно. Думаю: чего я сижу? Пошла к подоконнику, только на него залезла, прогремел второй взрыв. Мне стало горячо, что-то посыпалось, я начала это все с себя стряхивать. Сзади была какая-то маленькая девочка, которая тянула меня обратно. Я смотрела на нее, получается, что я до нее не дотягиваюсь, потому что я уже высоко, там высокие подоконники, я все равно обернулась, как-то взяла ее за руку и выкинула через окно. Она не бежала, она боялась, стояла, ждала, пока я вылезу оттуда. Я вылезла, мы вместе с ней побежали. Я после этого ее не видела, не знаю, кто это была. Ранений не было никаких, были маленькие ссадины, ожоги. Все, меня сразу посадили в «скорую помощь» и отвезли в больницу. В больнице пролежала я четыре дня. Приехала домой. В школе я была с братом старшим. Я приехала домой, дома папа небритый, в черном весь, мама в черном. Я не поняла, что происходит: «Почему вы все в черном?». И мама мне говорит: «Понимаешь, сейчас такое время, что надо. Такое случилось». Они мне не говорили, что случилось, до последнего. Я спрашивала: «Где Алан?». Они говорили: «В больнице». «Когда мы к нему поедем?». «Завтра, сегодня уже поздно». Отправили меня в душ, я вышла, мама сидит на диване с фотографией большой и говорит: «Это все, что от него осталось». Он погиб в школе, на 4 года меня старше был.
Раньше было полегче, потому что мы были поменьше, не понимали всего. То есть мы не понимали, что нас был целый класс, после этого 7 человек из моего класса, мои друзья, их уже нет. Мы понимали, конечно, переживали, но не так, как сейчас. Чем больше времени проходит, боль не утихает, наоборот, бывает сложнее. Потому что сейчас мы больше всего осознаем: если бы, не дай бог, что-то подобное повторилось бы, я бы, наверное, села и не встала. Тогда у детей была смелость, потому что никто никогда не видел такое, а сейчас бы все по-другому было, и переживаешь по-другому.
В начальных классах писали письма в будущее. Нам зачитывали эти письма: я вырос, живу там-то, живу в Америке. На самом деле этих детей уже нет.
Мне кажется, в Беслане нет таких людей, которые думают или чувствуют по-другому. В Беслане маленькие дети, которые тогда еще не родились, родились потом, им сейчас по 10 лет, даже которым по 6 лет, они прекрасно все знают, что случилось, что в этой школе было, сколько людей погибло, какой это день был. В Беслане все переживают как единое горе, там нет такого: ты там был — тебе не повезло, я там не был — мне повезло. Нет, там в любом случае в эту школу попали чей-то брат, сосед, друг, одноклассник. В любом случае коснулось каждого. Мне кажется, очень сплотило людей, особенно молодежь, особенно детей, которые были там. Мы постоянно бываем вместе, у нас нет знакомых из другого круга, мы очень привязаны друг к другу. Мне кажется, к жизни относимся по-другому. Когда тебе выпал второй шанс, реально у тебя жизнь была на волоске, и выпал второй шанс прожить, ты уже живешь другими мыслями. Мы сейчас обязаны прожить жизнь за тех, кому не удалось пожить вместе с нами, которые остались в этот день там. Вспоминаем, конечно, всегда. Даже если где-то сидим компанией, у нас в любом случае заходит речь за теракт, обсуждаем, вспоминаем моменты, когда мы учились вместе, мечтали. В начальных классах писали письма в будущее, мы писали о себе, кем вы вырастем. Когда мы заканчивали школу 4 года назад, нам зачитывали эти письма: я вырос, живу там-то, живу в Америке. На самом деле этих детей уже нет с нами. Дети после этого очень быстро повзрослели. У нас как таковое детство было до 12, нам было 12 лет, все, что до 12 лет и стали резко взрослыми, мысли другие. У нас до теракта было 4 параллельных класса, после нас объединили в один, собрали лишь один класс. Потом разъединили на два, во втором классе было много новеньких, из других школ перешли к нам. А в нашем классе были все, кто был в заложниках.
Кристина Дзгоева, 21 год:
Возле школы постояли чуть-чуть. У нас линейка была. Я обернулась — люди в черном. Я не поняла, кто, что. Начали подходить к нам и начали кричать: «Школа захвачена. Никто не сможет убежать». Тогда мы побежали в сторону спортзала. Я не была ни с мамой, ни с сестрой, они отдельно от меня были. Я побежала и потом нашла их в спортзале. Три дня мы сидели вместе. Когда был взрыв, мы отдельно сидели. Потеряли друг друга в тот момент. Когда я бежала из школы, я видела маму, как она лезет через окно. Я ходила по трупам, по людям. Я никого не замечала, кроме мамы, так я вышла, выпрыгнула сама и убежала. Мы сестру не находили. Она меня спрашивала: «Ты не видела?». Я говорю: «Нет». Мне не сказали, что она умерла. Я потом поняла, что ее больше нет. Ей было 10 лет.
Она была веселая, она находила общий язык с детьми, я была совсем другой. Я больше думала о себе. Мне ее не хватает. На кладбище я разговариваю с ней. Иногда легче бывает.
Бывает какая-то боязнь. Неважно, сколько времени прошло, все равно от каждого шороха я боюсь. Я боюсь здесь находиться. В я как-то отвлекаюсь. А здесь возле школы живу. Сейчас опять эти дни.
Розита Цирихова, 20 лет (в центре):
В школу мы пошли - я, Лена и еще с нами девочка была, наша подруга. Зарина чуть постарше меня. Она, если честно, не очень хотела идти 1 сентября, она хотела опоздать на линейку. А так как я переходила в 5-й класс, для меня это было все новое — начинаешь классы менять, бегать по классам, а так до 4 класса ты в одном классе только сидишь, по школе не гуляешь особо. И поэтому, когда я проснулась 1 сентября, я хотела пойти туда, успеть, ничего не пропустить. У нас новый классный руководитель, все было новое. Получается, я ее тоже с собой подтянула. Мама говорит: «Сходите вместе. Все-таки Розита переходит в 5-й класс, все новое. Надо». Она тоже собралась, со своей одноклассницей пошла в школу, и мы втроем. Там разделились, каждый класс стоит возле своего, я тоже со своим классом стояла. Стрельба началась. Я повернулась, я сначала думала, что это шарики лопаются. Когда повернулась, увидела, что бегут, началась какая-то суета. Я сначала не поняла, что происходит, что делать. Меня женщина за руку взяла и потащила в сторону спортзала. Там выбили стекло и через это окно нас стали поднимать в школу. Когда я зашла в спортзал, я увидела Лену, она меня позвала к себе. Я к ней села и так мы просидели первый день. Плохо становилось. Сначала давали пить, даже первое время приносили финики, детям раздавали финики, а потом перестали воду выносить, ничего вообще не давали, практически не выпускали, по 10 человек может быть как-то.
На второй день я уже видела сестру, как она уходит. Был такой момент, как она выходит из спортзала и рукой мне делает, поцелуй, типа — пока. Тогда тоже не знала, куда она идет, что с ней будет. В зале сначала не удавалось с ней встретиться. Потом уже на третий день так получилось, что я сначала сидела с Леной, но очень сильно пить хотела, к нам подошла женщина со своим сыном, он был моим одноклассником, он погиб, она попросила вместе с ним сходить, чтобы мы попили. Мы идем, мне сестра кричит: «Розита, куда ты идешь? Сейчас тебя убьют». Тянет меня к себе. Я села, но у меня ни сил не было. Я просто сижу, рядом с нами - мальчик, и меня на него положили. Я уже понимаю, что я хочу сильно спать, у меня закрываются глаза.
Смотрю на ногу, у меня в ноге дырка.
Я встала на окно и спрыгнула, я даже не помню, как я спрыгнула. Побежала. Куда бежать, я не соображала, просто надо бежать. Села, где гаражи, там такой спуск был, в этом спуске тоже люди сидели, дети, в основном. Я присела, на них смотрю: у кого глаза нет, кто-то весь в крови, у кого-то что-то вообще непонятное. Я сижу, думаю: боже мой, хорошо, что у меня все нормально. Потом взгляд опускаю вниз и смотрю на ногу, у меня в ноге дырка. Но мне не больно. Жар сильный, она горит, но не так больно, я даже не заметила эту боль по сравнению с тем, что у меня было с ухом, оно тоже горело, очень сильно мешало, будто там что-то есть. Оттуда меня вытащили уже и повезли в больницу.
Легче не становится. В памяти это всегда есть.
Вы знаете, мы можем собраться в компании и обсудить это. Конечно, какая-то обида остается, боль. Боль всегда присутствует, потому что теряешь близких людей. У меня в классе очень много погибло. Со всеми ты дружил, со всеми общался, и уже нет этих людей. Сейчас, конечно, может быть что-то проще вспоминаешь, чем тогда, но все равно боль остается. Легче не становится. В памяти это всегда есть. Травмы, которые получила я там, с каждым годом дают о себе знать. С каждым годом новая болячка, боль — это не дает забыть. Потому что, допустим, у меня со слухом проблемы — это мне мешает, конечно, жить. Я понимаю, как бы было, если бы меня там не было. Сейчас бы я и слышала хорошо. То есть легче не становится. Мне было 10 лет, когда я туда попала — это ребенок. Но я уже не чувствовала себя ребенком. Когда выходили на улицу после этого, у нас тема для разговора была совершенно другая, не детская. Быстро все повзрослели. У меня детство поделилось до теракта, после теракта я вообще другой была. Сейчас я учусь в Москве на 5 курсе, заканчиваю уже. У меня сестра туда поступила, как-то так получилось, что я попала туда. Но это никак не связано с тем, что я хотела из Беслана убежать. Меня сюда очень тянет, я хочу сюда приехать, но просто, если смотреть на будущее, то работа найдется, но здесь не такая зарплата, которой будет хватать. Поэтому останусь, скорее всего, в Москве. Но, мне кажется, я вернусь сюда.
Том Балмфорт
Радио Свобода
